ДАНИЛОВ АНДРЕЙ ВИКТОРОВИЧ “ЛЕЙТЕНАНТ ПЕРШИНГ”

Данилов Андрей Викторович «Человек флота»Данилов Андрей Викторович «Человек флота»

Американцы имели на вооружении ракету «Першинг». И когда к нам на лодку пришел лейтенант Вершин, его тут же и окрестили «Першингом». Лейтенант был мал ростом, упитан не в меру, волосат и ленив.

Кроме того, он пребывал в постоянной задумчивости, чего лейтенанту не положено. Лейтенант должен, как губка, впитывать особенности окружающей служебной среды и приспосабливаться к ней. Задумчивость могла помешать служебному росту и повышению профессионального мастерства. А мастерство штурманенку, после училища, ой как надо было повышать.

На «Першинга» он начал откликаться уже на второй день, то есть не был начисто лишен способностей к обучению. Взялись мы за него крепко. За месяц подготовили к дежурству по кораблю, за два — к несению вахты на якоре, а потом и на ходу.
Лейтенант пыхтел и старался. Он оброс щетиной, а его лицо приобрело устойчивый масляный блеск. Если кто не знает, на человека, находящегося внутри подводной лодки, воздействуют около двухсот тридцати вредных примесей.
Это выделения аккумуляторных батарей, пластика, дизелей, краски, магнитные поля, вредные примеси в воздухе и многое другое.
Однажды я, бывший надводник, лег спать раздетым, в одних трусах. Утром, проснувшись, обнаружил, что та часть тела, которая была укрыта одеялом, осталась чистой, а грудь покрылась противным, черным, масляным налетом. Этакий полунегр — полубелый. С тех пор я спал одетым, как и все, стараясь забыть надводную будуарную лафу. Эти умывальники в каютах, это рассветное солнце, этот свежий воздух, проникающий через приоткрытый иллюминатор, эти шторки над кроватью, эта пепельница на столе…
Со временем Першинг опять впал в задумчивость.
Больше того, он начал просыпать утренние построения и, даже страшно сказать, подъем флага, а это уже серьезно. На подъем Военно-Морского Флага может не выйти только мертвый.
Мы начали беспощадную борьбу с утренними опозданиями.
Утром к лейтенанту в чудильник бежал посыльный, чтобы разбудить соню. Но это выглядело как — то по — барски, не по чину.
Тогда мы, перед всем экипажем, на построении, подарили ему будильник «Севани», такой большой, металлический, со звонком сверху. Его рев был громче, чем рев колоколов громкого боя при объявлении тревоги на надводном корабле. Помогло дня на три, привык, лейтенант, видимо.
Потом его стыдили и наказывали. Сон по-прежнему оказывался победителем в борьбе, длившейся не одну неделю.
Нас, командование корабля, это уже сильно задрало. Однажды он опять не прибыл на подъем флага. Поиски позволили установить, что Першинг находится на лодке. Команду прибыть в казарму он пытался проигнорировать, мотивируя это срочным вызовом к флагманскому штурману. «Флажок» вызова не подтвердил. Пришлось приложить волю и настойчивость.
В ожидании Першинга в каюте командира сидели, кроме него, старпом и зам. Зам — это я. Командир сидел за столом, старпом на диване, я на подоконнике у двери. Не то, что мне негде было сесть, я просто пытался придать обстановке этакую неформальность.
Весь экипаж знал, что Вершина ждет экзекуция, и тихо злорадствовал. Матросам надоело бегать в метель, из теплого кубрика, и будить нерадивого лейтенанта.
В шинели и шапке Першинг вошел в каюту, доложившись по форме, и замер у двери. Он был бледен и испуган. Вообще выглядел плохо.
Первым его драл командир. Он вспоминал мельчайшие упущения в службе, ошибки в счислении, плохую дисциплину в подразделении и много чего еще. «Дер» продолжался не менее 40 минут.
Лейтенант стоически слушал и молчал.
Потом эстафету принял старпом. Он вспомнил о беспорядке в заведовании, плохой строевой подготовке, незнании Устава и корабельных правил, не поверенных картах, барахлящем гирокомпасе, беспорядке в штурманской рубке и пренебрежении будильником «Севани». Это заняло минут тридцать.
Лейтенант стоял молча, не возражая.
Настала моя очередь.
— Вершин, придется Вас привлечь к комсомольской ответственности…
Я не успел договорить фразу. Лейтенант покачнулся, повалился назад, головой открыл дверь и выпал в коридор.
В коридоре шла уже предобеденная приборка. Матросы мыли пол. Пол был залит мыльной водой.
Чисто интуитивно я бросился к Першингу, схватил его рукой за лацканы шинели и рывком затащил в каюту, закрыв свободной рукой дверь. Я до сих пор помню изумленные глаза приборщика коридора, почему-то впавшего от такой картины в ступор.
Командир и старпом помогли уложить бесчувственного лейтенанта на диван.
— Да отпусти ты его, что трясешь, как собака тряпку. И так довел человека,- проворчал командир в моей адрес.
— Я довел? — пришлось искренне удивиться мне.
Старпом был прагматичен и не стал вдаваться в подробности извечного спора «кто виноват?», чувствуя, что и у него была роль не последней скрипки. Он мастерски подыграл командиру:
-Виктор Григорьевич, слушай, он, наверное, припадочный. Эпилепсия, я такое уже видел. Надо списывать с экипажа. Как он к нам попал? Викторович, ты смотрел его медицинскую карточку?
Я был вне себя от возмущения, поняв, что стрелки переведены на меня. Пришлось уничтожать этот сговор в зародыше.
Я отхлестал Першинга по щекам, а когда он открыл мутные глаза, сурово спросил:
— Вершин, ты сколько вчера выпил?
— Две…на троих…коньяк…- прохрипел лейтенант.
Обернувшись к командиру и старпому, я не упустил возможности отыграться:
— Что, дожились? Уже простой перепой от эпилепсии отличить не можете?
Они пристыжено молчали. Першинг был отправлен домой, отсыпаться. Впервые мы его не будили, а отправляли спать. Кстати, этот контраст так на него подействовал, что просыпать он перестал и со временем вырос в хорошего офицера.
Для меня же неприятности только начинались, но я об этом не догадывался. Выйдя в коридор, я удивился, что матросы- приборщики жмутся к стенам, пропуская меня и сопровождая мое перемещение поворотом головы. На крейсере это в порядке вещей, но в экипаже подводной лодки? Это было ненормальным.
Мои распоряжения выполнялись с невиданной доселе быстротой и сопровождались докладом о выполнении, как и положено по уставу. Я начал волноваться.
При моем приближении к группе офицеров и мичманов даже с других экипажей, среди них пробегал какой-то легкий шепоток, а потом все принимали стойку «смирно».
Мое слово, и раньше не малого стоившее, приобрело стопудовый вес. Я перестал спать ночами.
Ларчик открылся просто. После очередной стычки с механиком из-за его неготовности к политзанятиям и моего обещания с ним разобраться, этот краснолицый, стодвадцатикилограммовый пятиборец побледнел, стал меньше весом и ростом, скукожился и произнес:
— Что, и мне морду набьете, как Першингу? Нахватались этих японских штучек, а теперь людей терроризируют…
Будучи лейтенантом, я действительно занимался каратэ. В Петропавловске. Ни разу я не применял свои знания во вред людям. А как хотелось! Я намеренно шел на группу хулиганов, покуривающих сигареты и обсуждающих свои дела. Я проходил через центр этой маленькой толпы, практически расталкивая хулиганов плечами. Я был один, их много. Но ни разу никто из них не возмутился и не начал конфликт, который был мне необходим для проверки своих навыков на практике. Спарринг — это не то.
Завидев меня, хулиганы просто расступались. У нас это стало доброй традицией. Очевидно, я был настолько уверен в себе, что они это чувствовали и намеренно не шли на конфликт. Вскоре они стали со мной здороваться. Бить людей, желающих тебе здоровья неэтично, так что «полевые испытания» моих каратистских способностей так и не состоялись.
— Какую морду? Я, Першингу?
— А о чем вся бригада шумит? На остальных лодках матросы матросов бьют, а на «Б-33» зам офицеров мордует. Кстати, минер и помощник по этой причине уже рапорта написали, с просьбой о переводе в другие экипажи…Вас боятся.
Настала моя очередь побледнеть. Не было у нас ничего хуже, чем неуставные взаимоотношения. Это когда старшие по сроку службы матросы мордуют младших. Я боролся с ними беспощадно.
Уличенный в издевательствах поступал в мое распоряжение. Утром, после подъема флага и позора перед строем, ему вручалась жестяная трехлитровая банка с веревочкой, и ставилось задание: очистить грязную два. Это цистерна, в которую сливаются нечистоты. В море она освобождается сжатым воздухом. У берега, в силу того, что личный состав ходит гадить на пирс, и из соображений экологии, ее не чистят.
Емкость ее две тонны и заполнена она, обычно, на две трети, так как не все из лодочной вахты ходят на пирс.
Горловина ее находится во втором, офицерском отсеке.
Банка опускается в горловину и наверх вытаскивается около трех литров дерьма. Нужно пройти через весь отсек, перейти в центральный, подняться по вертикальному шестиметровому трапу, вылезть в ограждение рубки, сойти по трапу с лодки, дойти до конца пирса и это дерьмо вылить. Кажется, ничего сложного. Но!
С банки, естественно, капает на палубу отсека. Капли надо вытирать. Немедленно. Банку ставить и тереть палубу. В это время кто-то из офицеров обязательно на эту банку натыкался и переворачивал, пока годок подтирал капли в другом конце отсека.
Убирать приходилось уже два с лишним литра разлитого дерьма. Потом мыть палубу чистой тряпкой и чистой водой. Воду тоже надо выливать за пределами лодки.
Капли воды или не дай бог, дерьма в центральном посту лодки, коим является третий отсек, просто не допустимы. Вертикальный трап, через который выходят наверх — в центральном. Попробуйте подняться по вертикальному трапу с привязанной к руке банкой, полной жидкости, когда длина трапа шесть метров, а веревки с банкой на конце — три метра, и не пролить ни капли. И лезете наверх вы в узкой трубе. Миллион тугриков умельцу или немедленный дембель обещаю сразу.
Из банки льется в центральный, и вы опять должны мыть отсек. А потом — все сначала: зачерпнуть говно — донести в конец отсека, поставить банку — вытереть палубу — перейти в центральный — подняться, вынести банку в ограждение рубки — спуститься, вытереть капли в центральном — сойти с лодки, добежать до конца пирса, вылить дерьмо — спуститься зачерпнуть и т.д. В идеальных условиях вам надо повторить этот путь, если никто не опрокидывал банку, всего пятьсот раз в одну сторону, и пятьсот в другую. Промежуточных спусков-подъемов я не считаю.
В корабельных работах есть перерывы на построения, на прием пищи и т.д. Где они вас застанут на вашем нелегком пути, неизвестно. Горловину надо закрыть, банку вынести и успеть на построение. Иначе накажут.
А вечером, когда вы, пропахший потом и дерьмом, мечтаете упасть в койку, за две минуты до отбоя — он знает устав, после отбоя нельзя — вас вызывает замполит, и часа два рассказывает о недопустимости неуставных взаимоотношений.
На моей памяти почти справился с заданием матрос Курбанов. Он за день поднялся и спустился 78 раз. Его добили задушевные беседы за полночь. На второй день он работал, но идти ко мне отказался, пришлось применить силы дежурной службы. На третий он плакал и просил с ним не беседовать, якобы он уже все понял и не тронет молодого и пальцем. На четвертый пообещал повеситься, на что в ответ получил веревку и кусок мыла, заранее мной приготовленные. Я прекратил беседы лишь через пять дней, да и то из-за выхода в море.
И вот меня, записного гуманиста, обвиняют в физическом насилии над подчиненным!
Я вызвал Першинга. Першинг задрожал, глядя на меня, и сказал, что ничего, кроме того, что упал, не помнит.
-А что последним помнишь, перед тем, как упал? — с надеждой спросил я.
Першинг долго молчал, мялся, потом выпалил:
— Ваше злое лицо! — и закрылся от удара руками.
Не знаю, что бы я с ним сделал, но постучал посыльный — меня вызвали в политотдел.
В политотделе собрался весь ареопаг и секретарь парткомиссии, Чугунов, начал процесс. До меня в политотдел вызывали Першинга.
Вышел я оттуда с грустью на сердце, выговором в учетной карточке и приказом о переводе на другую лодку.
С тех пор я не люблю лейтенантов. Особенно не умеющих пить.

Комментарий НА "ДАНИЛОВ АНДРЕЙ ВИКТОРОВИЧ “ЛЕЙТЕНАНТ ПЕРШИНГ”"

Оставить комментарий